Снег шуршал, а не скрипел, в наступающих сумерках казался серым, Жанно угрелся, ребра почти не болели, так, ныли, где-то даже не у него, а за спиной, за санями, там, где сугробы легких перьев… ангел был не очень-то умен, вернее, умен ангельским умом, а не человеческим. Старому льву будет неудобно. Но как-то мы справимся с крысами, которые непременно займут его место… Пожалуй, если взять крыс по весу, они будут много страшнее. И есть их — противнее.

Теперь: Шарлотта Рутвен, герцогиня Беневента и Романьи

Чепец был больше похож на корону, если бы у корон водились крылья. Жесткая ткань по цвету напоминала подземный уголь, тот, что блестит на сколах жарким масляным блеском — только подземный уголь никто, даже господь Бог, не озаботился прошить серебряной нитью, тонкой или толстой, в два ряда и в три, и в четыре, и с искоркой внутри, а потом золотой. Реки, ветки, а на ветках жемчужные плоды, птицы с яркими глазами — желтыми, синими, красными. Длинное хвостовое перо идет по ободу от правого виска до левого, расширяясь. На конце — павлиний глаз.

— А это от кого? — спросила Шарлотта.

— От коннетаблевых родственничков, — фыркнула Жанна. — Траур у них! Не дождутся!

— По-моему, красивая вещь, — Шарлотта пожала плечами, погладив шитье, жемчуг и перламутр. — Нездешняя. Согдийская работа, кажется?

— Тебе такое к лицу — вот ты и бери…

Ее Величество была права: златоволосой цветущей Жанне весь этот драгоценный уголь, все это серебряное шитье были впору только под черный траур. Шарлотта же носила черное, носила серебряное, и только хорошела.

Шарлотта вздохнула.

Политический вздох означал, что негоже королеве так явно показывать нелюбовь, а в этом случае так и просто государственную немилость — отказываться от подарка.

— Ну хорошо, — согласилась Жанна. — Открою при свидетелях, прикажу примерить и передарю.

Так выходила не обида, а, наоборот, милость.

— Я сейчас примерю? — спросила Шарлотта.

Могла бы и не спрашивать. Жанна и все свои любимые платья, рубашки и шапочки всегда позволяла примеривать и носить, а уж подарки-то примерять — это всем женским тщеславием велено. Тем более, что королеве не подобает быть жадной и скаредной даже с врагами. Гневной — можно, коварной — нужно, а жадной стыдно.

— Да пожалуйста. О, смотри-ка, и жемчуг потемнел, примета скверная. Хорош подарочек! — продолжала сердиться Жанна. — Не брала бы ты ее, в самом деле…

Шарлотта еще раз вздохнула. Не политически, а понимающе. Женщины в тягости суевернее старух. Что ни случись — все приметы да знаки. Чепец и чепец, жемчуг и жемчуг. Действительно, потемнел с одной стороны, словно на него перешел цвет с черной ткани. Наверное, везли долго.

Если убор подойдет, нужно будет потом отдать жемчуг мастеру — восстановить.

Шарлотта поправляет волосы, осторожно отводит крылья чепца. Ткань пахнет какой-то сладкой травой — право, странно, оказывается, в мире еще остались вещи, не пропитавшиеся мускусом от утка до основы. Запах смыкается над ней. Шарлотте не нужно смотреть в зеркало, чтобы понять — жемчугом придется заняться. Чепец лежит, будто это для нее, точно по мерке шили его согдийские мастера за полмира отсюда. Она видит свое отражение в глазах Жанны. Восхищенное — слегка раздраженное: ну что ж это такое, почему ей все идет, почему ей все так идет — довольное: неприятный подарок сбыт с рук, драгоценная воспитанница рада, все к лучшему.

Шарлотта поворачивается к зеркалу — и мир почему-то поворачивается вместе с ней, сливаясь в уголках глаз в трубчатые размытые полосы, цветные и почему-то шерстяные, ворсистые… не лучшей шерсти. Герцогиня Беневентская хватается руками за воздух и воздух, тоже местами сделавшийся трубчатым и плотным, позволяет ей удержаться и не упасть.

Тогда: Фридрих, маркграф Ансбах, в изгнании

— При короле Генрихе в этом дворце помнили о том, что благородные господа есть особые слуги Творца, избранный орден, и узы положения обязуют их…

— При короле Генрихе нас тут чуть не вырезали из-за мора! — обрывает причитания матушки маркграф Фридрих. — И второй раз, из-за принца.

Он был тогда мал, может, потому и запомнил навсегда, как огромный чужой город вскипал смоляным котлом, как в забаррикадированный дворец ломилась обуянная ненавистью толпа, как загорался уже подожженный погромщиками флигель. Как матушка, которая сейчас восхваляет времена короля Генриха, с перепугу рвала на себе ногтями кружевной фартук, и белые хлопья окрашивались в ярко-алое.

Тогда не убили. А могли. И король не приказал снять с них головы. А мог.

Не они принесли в Аурелию несколько дождливых лет подряд, неурожай и эпидемию, не они. Это выдумки темной черни, уличных канавных тварей, из-за которых сейчас среди благородных людей Франконии не найдешь никого, кто носил бы одежды своей родины или говорил на ее языке там, где их могут слышать ненужные уши. Не они. Никому, кроме Творца, такое не под силу, тем более, что несчастье поразило весь север и центр материка, не разбирая границ и языков. Старый Генрих понимал это. Но ему было за что казнить пришельцев. Не за погоду. Не за лихорадку. За то, что благородные люди Франконии упорно стремились вернуться домой и занять отведенное им Богом место, втоптать в землю гнусный мятеж и вернуться, вернуться, вернуться… любой ценой. Любыми средствами.

— Принц этот был богохульник. Двоеженец безбожный. Вот Господь его и покарал… а нас оклеветали!

— Оклеветали, матушка, оклеветали, а как же… — кивает маркграф.

Он был тогда слишком мал, а матушка, если это к ее выгоде, будет называть черное белым и прилюдно клясться в том на Писании. Маркграф не знает, справедливы ли были обвинения в адрес франконских господ, когда последнего принца династии Меровингов прирезали в темном переулке, как простого мелкого дворянчика. Никто тогда ничего точно не знал, кроме тех, кто убивал — а посторонние не ведали, кто из всех казненных по обвинению подлинный убийца, и были ли среди них убийцы вообще. Темное дело, темное и дурно воняющее, как тот переулок Орлеана. Может быть, и впрямь принца прирезали по ошибке, приняли за другого. Может быть, если хорошенько потрясти матушку за воротник, из-под чепца посыплются не только шпильки да рогульки, но и очень интересные секреты.

Маркграфу Фридриху это неинтересно. Он смотрит в окно — и в будущее.

Ему нужна война. Ему нужна война, которая вернет его домой. Ему тошно быть приживальщиком при дворе короля Людовика.

Тогда, после смерти принца, были страшные годы. Тогда казалось — они чудом спались из пожара, чтоб погибнуть во время наводнения. Череда